Хорольская яма [изд. 1989 г.] - Евгений Степанович Кобытев

дна лодки винтовки, разбивает приклады о землю и бросает в реку. Лодку толчком ноги отправляет на противоположный берег: охота будет продолжаться… Из-за кустов появляется еще один автоматчик. Взглянув недружелюбно, он ведет нас к селу. У окраины села, на бревнах сидят под охраной трех автоматчиков человек пять-шесть наших солдат. Некоторые из них босы, без шинелей, в мокрой одежде. Видно, перебираясь через речку вплавь, они, как и мы, нарвались на засаду. Лица у одних бледные, у других красные, возбужденные и у всех одинаково удрученные. Среди всех выделяется бледное лицо пожилого пленного с перебинтованной головой, одетого в кожаную куртку. Весь облик его говорит, что это не рядовой солдат.　

Мимо гонят коров с распертым выменем. Гонят в село, а не из села, как всегда бывает утром. Это захваченный немцами эвакуированный скот. Неподалеку от нас проходит колонна фашистов. Лающими голосами они поют маршевую песню. Через несколько лет, услышав в первый раз седьмую («Ленинградскую») симфонию Шостаковича, я буду поражен тем, как гениально советский композитор в лейтмотиве нашествия передал ритм, характер, самый дух маршевых песен захватчиков. И в первый раз и всегда после, когда я буду слышать эту музыку, меня будут целиком захватывать чувства тревоги, тоски, лютой ненависти и стыда, — те чувства, которые я переживаю сейчас здесь, сидя на бревнах.　

С конвойными заговаривают пришедшие из села две девки, они явно заигрывают с этими серо-зелеными мундирами. Кто они — эти девицы? Где они выросли? Чьи они дочери? Видно, что они не только подлы, но и набитые дуры.　

Автоматчики чем-то встревожены и на заигрывания не отвечают. Подъехавший мотоциклист с пустой коляской показывает им орден железного креста и что-то печально рассказывает. Двое молодых плачут, третий, постарше возрастом и чином, угрюмо смотрит на нас.　

— Герр! Вас ист дас? Вас ист дас? — спрашивает его одна девица, явно щеголяя своим знанием немецкого языка.　

Тот, не сводя с нас тяжелого взгляда, говорит:　

— Русс майне комрад пу!　

И продолжает смотреть на нас. На лице его играют желваки, и я понимаю, что наша жизнь висит на волоске…　

Еще под Каневом политрук батареи говорил нам, что фашистам дан приказ сохранять у линий фронта видимость гуманного обхождения с пленными, но в тылу немцы по-зверски обращаются с ними. И сейчас, испытывая холод смерти, вместе с тем я удивляюсь, насколько исполнительны фашистские солдаты. Потеряв своего товарища, они не трогают нас: приказ есть приказ. Но они, конечно, знают нашу судьбу лучше, чем мы…　

Подходят две женщины, по-старушечьи повязанные темными платками, с завернутой в полотенце какой-то едой, и знаками просят у старшего автоматчика разрешения передать нам ее. Он отказывает:

— Эссен дорт[1], — и он машет рукой в неопределенном направлении.　

Женщины, стоя перед нами, сочувственно, скорбно смотрят на нас, и от этого становится еще более стыдно и горько.　

— Застрелили они за сараем нашего… — говорит одна из женщин.　

— Зачем ты им это говоришь?! — вскрикивает, заплакав навзрыд, другая.　

Наконец, немцы усаживают раненого в кожаной куртке на седло мотоцикла позади ведущего, старший автоматчик садится в коляску, и колонна пленных трогается в путь.　

Куда ведет нас эта дорога по неубранным полям, мимо притихших, затаившихся сел, мимо покрытых осенним нарядом украинских перелесков?　

Впереди, справа и слева, идут конвойные с автоматами, позади, треща мотором и колыхая коляской, едет мотоцикл.　

Плен! Фашистский плен!..　

Я не помню дороги, которую мы прошли в первый день этапа. Потрясенный случившимся, я смотрел только «в себя», — думал о том, как быть, что делать.　

Плен! Плен!!!　

Бежать! Очертя голову, бежать!　

Куда бежать?!　

Как затравленный зверь, я лихорадочно оглядываюсь по сторонам. Места кругом открытые. Кое-где среди полей — небольшие перелески и отдельные деревья.　

Нет, бежать в открытую бессмысленно! И помощи ждать неоткуда. Наваливается глухое отчаяние. Но на смену ему в глубине души снова зарождается надежда. И только она дает силы жить и, превозмогая боль в логе, идти дальше.

Время от времени навстречу нам, лязгая и грохоча гусеницами, вздымая тучи пыли, движутся немецкие серые танки с черными крестами. На них стоят в рост танкисты. Проезжают и легковые открытые машины с чопорно-сухими, как бы безучастными ко всему, фашистскими офицерами в серо-голубых мундирах и фуражках с необычно высокими тульями. Проходят автомашины с пехотой. Идут большие серые грузовые машины — фургоны с прицепами. Мы, уступая им дорогу, сходим на забитое дорожной пылью жнивье.　

— Рус! Сталин капут! Москва капут!!! — смеясь, кричат, обдавая нас пылью, опьяненные своими успехами проезжающие мимо фашисты.　

Идут и идут, как дымовой завесой, окутанные клубами желто-серой пыли грохочущие гусеницами танки, гудящие моторами бронетранспортеры с крикливой пехотой, серые машины-вагоны и тяжелые штурмовые орудия.　

В глубь Родины, как орды Батыя, запыленные, возбужденные, веселые, горланя под аккомпанемент губных гармошек свои маршевые песни, прут фашистские солдаты. Туда, где идут бои, время от времени в небе пролетают тяжело груженные авиабомбами эскадрильи бомбардировщиков с крестами на крыльях. Делая большие спирали и круги, вокруг них вьются сопровождающие их длиннохвостые, как стрекозы, «мессершмитты».　

И чем больше мы глядим на эту вооруженную до зубов черную силу, тем дальше и дальше-видится нам день нашей победы и освобождения.　

— Рус! Москва капут, война капут!..　

Как далеки были тогда Берлин, рейхстаг и алое знамя нашей победы над ним!..　

Временами в хуторах и селах, мимо которых мы проходим, в нашу колонну вливаются новые группы пленных по пять-шесть человек. Их конвой присоединяется к нашему, и колонна к концу дня достигает полусотни человек.　

Вечереет.　

— Шнель! Шнель! Бистро! — поторапливают конвойные. Они, видно, боятся, что ночь захватит нас в степи.　

Мы подходим к большому притихшему селу. Над темными силуэтами украинских хат и островерхих высоких тополей, как зарево пожара, полыхает тревожный багровый закат, охвативший полнеба. Мы идем по безлюдной улице. Окна домов, обращенных фасадом к закату, вспыхивают зловещими отблесками.　

На ночь нас загоняют в помещение школы. Ни есть, ни пить не дают.　

Первая ночь в плену… Полутемная школа стала нам первой немецкой тюрьмой. У каждого из нас (сколько бы лет нам ни было), когда мы входим в школу, обстановка ее, запахи ее всегда вызывают в памяти картины далекого детства. Школьная обстановка еще и тем дорога для меня, что в юности я был сельским учителем. И когда я вижу парты, в моей памяти всегда возникают белокурые головки и широко открытые доверчивые и пытливые глаза моих учеников.　

Мои усталые товарищи, хлопая крышками парт, усаживаются и укладываются. Меня охватывает сложное и противоречивое чувство. Все это: лозунги на стене, написанные